«С Андрюшей я была лишена терзаний выбора»

Нужен ли особый повод, чтобы вспомнить и рассказать о человеке, художнике? Юбилей, открытие выставки, установка памятника... 

90-летие Андрея Поздеева будет отмечаться еще только через год, а единственный музей в Красноярске, посвященный выдающемуся красноярскому художнику, находится... в обычной средней школе — 69-й, в Советском районе города. И других пока не предвидится. 

Поэтому особых поводов мы решили не дожидаться и попросили рассказать о «солнечном художнике» самого близкого ему человека — жену Андрея Геннадьевича, Валентину Михайловну Поздееву. 42 года эта маленькая сильная женщина была его надежной пристанью, верной подругой и соратницей, с которой он делил пополам радости и невзгоды, хулу и хвалу.

Жаль, что не в наших силах на страницах издания передать блеск ее молодых, умных глаз, неподдельных эмоций, бесконечной любви и доброты в голосе, тепла, иронии, с которыми Валентина Михайловна вспоминает о своем выдающемся супруге. Он был и остается для нее просто Андрюшей...

О СЛАВЕ

Мы познакомились в начале 50-х. При таких обстоятельствах, что ухаживать за мной он не мог: я была его учительницей в школе рабочей молодежи, преподавала литературу. Да, как в фильме «Весна на Заречной улице», который был снят уже после нашего знакомства и который я, кстати, не видела. Ученики все были старше меня. Мы к ним обращались по имени-отчеству. Только Андрюшу все звали Андрюшей.

Он сильно болел. У него был туберкулез. В 1946-м его привезли в Туру к родителям, где лечили по народным рецептам — собачьим мясом. Там такой сухой воздух, это ему было очень полезно… Через 2 года Андрюшиного отца очень удачно перевели в Минусинск — по сибирским меркам юг… Ни в каких академиях Андрей не учился. Детская рисовальная школа, один год. И в то же время учился всю жизнь. У других, у самого себя… Когда в 50-м году он приехал из Минусинска в Красноярск и привез свои этюды, его сразу приняли в общество художников, но сказали: «Мы из тебя вытравим этот паршивый домашний импрессионизм!»

Нет, никогда не было таких разговоров, что, мол, подождите, вот когда я стану великим, когда буду во всех залах висеть… Не думал он о славе. Вольтер говорил: «Надо возделывать свой сад». Андрюша его и возделывал. Днем и ночью. Он не мог видеть перед собой чистого холста, места не находил, не мог успокоиться, пока не начнет на нем писать. Он всяко мог работать — и в тишине, и среди людей. Иногда на улице, когда рисовал, вокруг собиралась толпа, которая щелкала семечки и говорила: «Черт знает что этот художник рисует!» А он не обращал внимания и работал. Везде и всегда. Даже в больнице, куда я приносила ему краски и альбомы…

В 61-м году он заболел, были осложнения. Раза три выходил из больницы и ехал в Дивногорск писать этюды. Оттуда его привозят — и снова в больницу. А жили мы в бараке, на проспекте Мира. Сейчас на этом месте бассейновая больница. Я понимала, что здесь мне его не поднять. Это на Кузьмичевой поляне, куда мы ездили на этюды, я могла хворосту набрать и на костре еду приготовить. А вытопить печь, чтобы больному мужу было тепло, воды из колонки натаскать… Сил не хватало. Пошла по инстанциям, выбила квартиру. Получили ее в 62-м году. Когда переехали, Андрюша ходил там после болезни как пьяный, его качало. И соседи были уверены, что здесь живет пьяница.

О ДЕНЬГАХ И ДОЛГАХ

Андрюша говорил: «Бедность – основа свободы». Жили мы очень небогато. 30 рублей на 10 дней. У меня было три конвертика на три декады. И я никогда не залезала в соседний конвертик, у меня все было рассчитано до копейки. Зарплату художники не получали. Если картина продастся — деньги эти тут же уходили на оплату долгов, так у нас было поставлено. Долги были огромные. В 1980 году — 72 тысячи! У нас в мастерской висел длинный список кредиторов, который все время пополнялся… Но он никогда не сокрушался по этому поводу. Работал. А я ему сказала: тебе никогда не заплатить эти долги! И как-то сразу стало легче.

Откуда долги? Материалов уходило очень много. Жаль, нет сейчас этой скамейки, которая была у него в качестве палитры. Столько красок на нее надавит! А это было дорого и тогда и сейчас. Когда меня спрашивали в учительской коллеги, как мы живем, я говорила: «Метр холста стоит дороже метра крепдешина». Они спрашивали: «Но хоть краски-то дают?» — «Нет, ничего не дают». — «А тогда зачем ему это нужно?» — «А он без этого не может!» — «А-а-а… не может...» Не знаю, может и шушукались за моей спиной: мол, сумасшедшая, зачем она с ним живет? А с другой стороны… кому она нужна, пигалица? Метр сорок два ростом…

Незабываемый момент нашей жизни. 1988 год, я пишу письмо знакомой в Ленинакан: «Вы знаете, Мария Аркадьевна, у Андрюши уже совсем нет долгов!» То есть картины его стали покупать. Музеи, коллекционеры...

О МУЗАХ И РАЗБИТОЙ ПОСУДЕ

Моему Андрюше не нужны были никакие музы. Он меня так никогда не называл. Да и я музой себя не ощущала. Он говорил: лошадка моя…

Ссорились иногда, бывало. Как? Да по-разному. Это ведь такое… глубоко сладостное дело, тут рецептов нет. Могла и заехать. Он шутил: «Валя, об одном только прошу: не бей учеников, у тебя такая рука тяжелая!» Ага, бить… При моем щенячьем росте учеников обижать нельзя — получишь сдачи.

Нет, я посуду не колотила — он колотил. Да из-за всякой белиберды.

Бумажка, например, в пирожке попадется. Бывало, натурщицы, девчонки-студентки, которые жили у нас, лепят пельмени и в один засунут что-нибудь: пуговицу или перец. Обязательно Андрюше этот пельмень попадется, и обязательно он этот перец разжует. Вот крику-то! Из-за такой вот ерунды шумел. Сидим, значит, однажды, уплетаем пирожки. Андрюша, я, две натурщицы — Лера и Катя. А тесто я не сама сделала, купила готовое. Тут гляжу, он поднимается, поднимается… Как Хоттабыч: «Я выраста-аю до потолка!..» И говорит дрожащим, гневным голосом: «Эт-то что такое?!» Как заорет! И чашку — вдребезги! У нас есть стол полированный. Андрюша, бывало, так стучал по нему чашкой! Он до сих пор во вмятинах. Очень эмоциональный был человек, но очень отходчивый. Только заорет — у меня физиономия вытянуться не успеет, а он уже: «Извини, извини, я не нарочно». Мне так всегда смешно было: «Я не нарочно»… Уж точно — не нарочно.

Часто женщины ссорятся с мужьями не из-за того, что шубы нет, — из-за детей. Детей-то без денег не воспитывают. А у нас детей не было. И бесноваться мне не с чего было. Андрюша потом уже, в конце жизни, говорил: «Хорошо, что у нас нет детей. А то, спасая ребенка, ты обязана была бы от меня убежать». Тут как раз пошли несчастья у художников: у одного сына посадили, у другого, у третьего — наркоман… Так что наша история не может быть примером. У меня никакого выбора не было: что Андрей скажет, то и делаю. Я была лишена терзаний выбора.

О КРИТИКАХ И СОЦРЕАЛИЗМЕ

Крепко доставалось ему за его работы, в которых не было и духу соцреализма. Пройдет, например, общая краевая выставка. После нее обязательно обсуждение. Ну, на обсуждении ему и вломят. И не только ему. Всегда находился какой-то чиновник или чиновница из идеологического отдела. Учили его «быть гражданином». Не забывать о принципе партийности. Так достали, что однажды он в мастерской, работая, вдруг громко запел песню «В коммунистической бригаде, с нами Ленин впереди!». Как грянет! В хорошем настроении он часто пел. А в плохом… матерился. После всех этих разборов полетов. Когда картина не получалась — тоже. Рвал холсты, ногами их пинал. Темпераментный был мужчина.

Я ему очень сочувствовала и жалела. От меня трудно отлепиться. Впрочем, в то время не только его критиковали — всех. До сих помню, как открывалась галерея — та, маленькая, что на правом берегу. Краевая выставка. Борис Яковлевич Ряузов написал две прекрасных картины — красивейшие живописные полотна, такая широкая кисть… Чудо! Одна называлась «Белая ветка». А другая — «Лилии». И что же? Мадам из управления культуры раскритиковала его: «Что это такое? Какой-то безыдейный жанр». Какая, скажите, в «Белой ветке» должна быть идейность? Встает Борис Яковлевич и начинает каяться… Андрюшенька себя виноватым никогда не считал. Поэтому когда на открытом партийном собрании ему сказали, что то, чем он занимается, — буржуазный формализм, он встал, выругался матом и большими, тяжелыми шагами вышел оттуда, хлопнув дверью.

Андрюша начал хорошо выставляться где-то с 56-го года. А в 61-м его уже начали ругать. За его «Красные паруса». Прямо поносили: «Это какие-то ободранные туши, а не паруса!» Находились люди, которые говорили: «Так и я нарисовать могу. Ты это… «Мурку» давай!»

Работы перестали вывешивать. В каталог его имя включают, он участник выставки, а не вывешивают. Говорят: ты, Андрюша, выпадаешь. Он соглашался: «Ну, конечно, выпадаю. Повесишь мою работу — и она всех убьет!» Иногда обижался: «Будто и нет такого художника в России — Андрей Поздеев». Хотя сам для себя совершенно нахально считал, что он — Художник. Всегда был в этом уверен и никогда в своем предназначении не сомневался. Он был счастливый человек.

Однажды его кто-то обвинил, что он рисовать не умеет, поэтому, мол, и занимается «абстракционизмом». Андрей рассмеялся и достал свои ранние работы, где были нарисованы люди в самой что ни на есть классической манере, со всей «анатомией». Было время, рисовал он и гипсы, и головы всякие. Сейчас на Стрелке идет выставка его ранних работ — начиная с 40-х годов, минусинский период… Скажи кому, что это Поздеев, — не поверят! Там такой академизм! Передвижничество. Глазки, реснички — все есть…

О ПРЕВРАТНОСТЯХ СУДЬБЫ

В 86-м году, когда Андрюше исполнилось 60, у него была выставка. Конец октября — начало ноября. А он очень не любил, когда его выставки попадали на 7 ноября. Ждал от этого неприятностей. Но тут как раз и попало на 7 ноября. В это время в Красноярск съехались со всего Советского Союза художники, искусствоведы… Не помню, как это называлось: то ли съезд, то ли семинар. Три дня это все продолжалось. Ему говорили: Андрюша, обязательно присутствуй! Он ходил туда два дня, потом очень устал, и на третий день я его не пустила. Сказала: отдохни. Никто там на твою выставку не пойдет.

И тут приходит к нам домой его коллега — глаза белые! Рассказывает, что на этом мероприятии выступал… вечно забываю его фамилию. В общем, редактор журнала «Декоративное искусство», член правления Союза художников. Он посмотрел выставку Поздеева. И был так возмущен! Кричал, что надо таких гнать из Союза художников. И почему-то все время называл Андрюшино творчество «африканским искусством». Выставка называлась «Корабли и раковины». Там были картины, которые потом люди расхватывали с горящими глазами.

Андрюша разразился страшной руганью. Это почему-то на меня ужасно подействовало. Я просто слегла. Наутро Андрей встал, ушел в мастерскую. Я пришла позже. И что я вижу: в мастерской полно девочек-искусствоведов, и все они пишут расписки, что взяли столько-то работ, обещают их сохранить, купить. Этот человек сделал Поздееву невероятную рекламу — после такого разноса все побежали в мастерскую покупать картины.

Те люди, которые говорили, что Поздеев не художник, и сейчас живы. Некоторые заходят ко мне, общаются. Но никто не извинился. Потому что они до сих пор так считают. Они и тогда были искренни. У них, как я понимаю, есть работа, которой они гордятся. И они живут, подтягиваясь к ней, она для них эталон. А у Андрюши не было такого эталона. Ему надо было идти как по ступенькам — дальше, дальше, дальше… Он все время развивался, находился в движении, поиске. Как-то спросила его: «А что это ты перестал ездить на пленэр?» Он говорит: «А не нужно больше. Я это уже умею». Как-то даже ругался, когда мы с Володей Фатеевым — это мой бывший ученик, сейчас хороший художник — потащили его в одно очень живописное место. Надо было доехать на электричке до Таежной и еще пройти пешком. Хорошо, что там деревня была почти пустая, а то он бы перебудил своим матом всех людей. Не нужен ему был этот пленэр! Он еще и дома мне выговаривал: никуда, мол, ездить не надо! У меня и так это из руки лезет!

О НАТУРЩИЦАХ И РЕВНОСТИ

Жизнь у нас была веселая, многолюдная. Вокруг него всегда были люди. Разные. У нас вечно кто-то жил: девушки, юноши, студенты, тетки взрослые… Моя ученица, Лера (она с 15 лет в нашей семье), сейчас директор Фонда Поздеева, как-то рассказывала: «Приходит один мой знакомый и говорит: «Лерка, хочешь рассмешу? Я только что выиграл на тебе. Двое со мной поспорили, чья ты внебрачная дочь — Валентины Михайловны или Андрея Геннадьевича? Они оба проиграли…»

Нет, к молоденьким натурщицам я его не ревновала. Они ведь жили здесь, на моих хлебах… Андрюша был мой второй муж. Идеальный для меня муж! Я была девочкой книжного воспитания. А первый мой супруг оказался бешеным ревнивцем. Так меня ревновал, что я потом уже ревновать не могла. Для меня это было самое мерзкое в жизни. И как его было ревновать, когда я сама приводила ему натурщиц, еще и уговаривала: «Девочки, не бойтесь! Попозируйте. Этому художнику можно доверять». Никогда не забуду случай. Три студенточки из политехнического голышмя ему позируют в мастерской. Одна сидит, другая стоит, третья лежит… Все чин-чином. Поздеев работает. И вот та, которая лежала, сначала пошевелилась, потом ногу подтянула, потом поползла, поползла… И уползла… Устала. Доползла до диванчика и легла, отдыхает. Вдруг Андрюша страшным голосом как заорет, ну прямо Вий: «Пятно!!! Тут было пятно! Где?!» Она скорей-скорей прибежала. И легла на прежнее место, хорошо, что оно было мелом обведено. И он опять пишет.

Сейчас из Белоруссии приехала одна из первых Андрюшиных натурщиц. Вспоминаю, как я ее пригласила к нам. Девчонка приходит и рассказывает, что вышла замуж, он художник, она ради него бросила институт. Вдохновилась примером Валентины Михайловны и решила: я буду такой же! Мне тоже под силу этот подвиг! Но вскоре ее так достал ее крест, что она рассказывала: «Гляжу на его голову и думаю: вот сейчас ее отрежу, и все меня будут жалеть…» Я дала ей рупь на такси и говорю: «Возьми все свои вещи, никаких записок ему не пиши, приезжай, будешь жить у нас». Приехала и жила. Ушла от него. Она думала, что с художником жить легко…

О ВОДКЕ И БОГЕМЕ

Он ненавидел богему! Все эти пустопорожние разговоры «за искусство», хвастовство, особенно по поводу женщин. Ненавидел грязь в этюдниках. Ненавидел вечное пьянство. Он видел стольких людей, которые погибли от водки... Поэтому сам пьяницей не был, слава Богу, эта проблема обошла нашу семью стороной. Правда, в конце его жизни стал к нам захаживать один хитрый «приятель». Тусовщик. Из тех, которых гонишь в дверь, а они лезут в окно. Придет с бутылочкой, а уйдет с рулончиком. Андрей был болен, уже не мог рвать и резать неудачные свои холсты. Просто кидал их на антресоль. А этот «друг» потихоньку собирал их. Потом издал из них альбом. При жизни Андрея. Так он схватился за голову: это же вещи с помойки! Я просто испытывала ярость, когда он приходил. Мало того, что он таскает все — это уже дело Андрея, он своими руками отдал, — но зачем же эти бутылочки? Зачем его подпаивать?

О ПАМЯТНИКЕ

Памятник этот я не люблю. Он сухой, страшный. Андрюша был совсем не такой художник, как этот монумент. Он был красивый! Веселый, не занудный… Сначала я этот памятник обходила. А сейчас просто хожу по другой стороне. И всегда говорю с грустью: «Привет, Андрюша!»

Он не ходил с этюдником на плече, потому что болел, ему нельзя было таскать тяжелое. Его и так качало. Это все я носила! Весь скарб помещался в рюкзак, рюкзак — за спину. На шею мне вешали кассетницу — это такой ящичек с отделениями для картонов… А выглядела я тогда, как… У меня был сороковой размер одежды, которую покупала себе в магазине «Пионер»: платье, халатик, ночную рубашечку… Я едва за сорок килограммов была. По крышам с ним лазала, на Столбы ходила. Там был сторожевой пост, в районе Столбов. По тропе, через лес, через лог, потом в гору, и там была прекрасная поляна. Андрюша говорил: «божье место». Туда надо было дотащить еду на неделю, краски, этюдник… Там была землянка, в которой мы и жили неделю. С милым рай и в шалаше — это про нас. И это не кокетство, а истинная правда…

Записал Сергей Бурлаку

Фото: архив В. М. Поздеевой, открытые источники